Эля Гинделевич: Крепкие мужики не выдерживали голод, а женщины держались

Даже о тех, кто живет с нами на одной лестничной площадке, вспоминаем лишь в памятные даты. Заходим, дарим цветы. Иной раз угощаем тортом и чашкой чая. И, выйдя за порог квартиры ставшего немощным, а порой еще и пронзительно одиноким старика, быстро переключаемся на свои неотложные дела. А когда приходит следующая блокадная дата, узнаем: соседа больше нет. Корим себя, но уже поздно…

Их с каждым днем становится все меньше и меньше. Скоро не останется никого. Поэтому ОК-информ решил опубликовать хотя бы несколько интервью с теми, кто собственными глазами видел темный, голодный и холодный город. И может рассказать, как это было. Сегодняшний собеседник «Общественного контроля» - Эля Рафаиловна Гинделевич, работавшая в первую, самую страшную блокадную зиму медсестрой на станции скорой помощи.

- Эля Рафаиловна, Вы помните первый день войны?

- Разве такое забудешь! Тепло было очень, солнце яркое-яркое…

- Вы ведь тогда учились во 2-м Ленинградском мединституте?

- Да, как раз окончила первый курс. Знали бы вы, как я - да мы все! - мечтали о том, что вот начнутся каникулы, мы поедем домой, встретимся с родителями. А в полдень услышали по радио сообщение. И оно все разрушило.

- Студентов-медиков, наверное, сразу начали призывать в армию?

- Не всех. Меня отправили под Лугу - рыть окопы. Но немцы быстро приближались, и нас вернули в город. Мы с моей подругой Соней Рисиной думали-думали, как жить дальше - нельзя же спокойно учиться, когда в стране такое! В общем, решили мы пойти в военкомат, проситься на фронт. Там на нас поглядели и говорят: «Идите-ка вы, девчонки, домой, и продолжайте учиться, пользы на фронте от вас все равно не будет».

- Почему? Вы же имели уже некоторые медицинские знания, могли работать санитарками, в конце концов!

- Да понимаете, я была невысокая, худенькая, видно, это и сыграло роль… Но мы с Соней не успокоились - пошли в Горздрав и получили направление на станцию скорой помощи, которая была на Пушкинской улице. Меня сразу прикрепили к медбрату. Сколько ему было лет, не скажу, но не совсем молодой. Высокий такой, плотный мужчина, с усами. Он на меня только глянул, глаза сразу стали грустные-грустные, говорит: «Ну, и как же ты, интересно, сможешь поднимать раненых на носилках»?

- Я видела блокадную архивную фотографию, и там в машине скорой носилки в 2 этажа - одни над другими. Причем верхние - высоко… Как же вы справлялись?

- Тяжело, конечно, но тот медбрат, когда мы первую смену вместе отработали, меня даже похвалил.

- Тогда ведь голода еще не было?

- Нет. В июле можно было купить не только хлеб, но даже вафельки с шоколадом. Продовольственные нормы начали сокращать после того, как сгорели Бадаевские склады. Ну а потом - голод, бомбежки, артобстрелы…

- Я читала, что скорая во время обстрелов не выезжала - это так?

- Вообще-то мы всегда были на переднем крае. Машины сразу же направляли туда, где было «жарко», где были раненые и убитые. Еще выезжали по вызову к ослабленным людям.

- Как же вас вызывали?

- На предприятиях и кое-где в квартирах оставались телефоны, люди дозванивались. Из поликлиник врачи ведь иной раз приходили на второй, на третий день, а мы приезжали сразу, оказывали первую помощь, развозили людей по госпиталям.

- То есть вы, 17-летняя девочка, постоянно находились в самом пекле?

- Трудно было, конечно, но ведь не мне одной - всем было трудно. Все бы ничего, но уж очень быстро уходили силы. Причем женщины оказались крепче мужчин. Даже самые крепкие мужики не выдерживали голод, а мы держались.

- Держались на крошечной пайке…

- Помню, как меня тетя иной раз подкармливала лепешкой из жмыха, которым кормят лошадей, а так я получала 250 граммов хлеба, да в день дежурства нам выдавали дополнительно кое-какие продукты.

- И каков был график дежурств?

- Работать же было некому, мужчин на скорой не осталось, одни женщины, поэтому дежурили по нескольку суток подряд.

- Отказаться, сказать, что хотите немного отдохнуть - было нельзя?

- Почему? Можно. Однажды я дежурила двое суток подряд, и меня попросили остаться на третьи. Я вообще-то никогда не отказывала, а тут почему-то не согласилась. И что вы думаете - машина, на которой я обычно работала, попала под обстрел. Все погибли... Вся бригада…

- А где вы жили, Эля Рафаиловна?

- В общежитии на Кирилловской.

- А как на Пушкинскую добирались?

- Пешком, конечно, да еще в рваных валенках. По 30-градусному морозу… Идешь, видишь - человек падает. Но проходишь мимо, потому что у самой сил немного, начнешь его поднимать, - сама упадешь. И тогда все, конец.

- От всего этого можно было сойти с ума…

- Можно было бы, спасало только то, что голод отуплял. Я ведь, знаете, когда училась в школе, боялась проходить мимо того дома, в котором умер человек. А в блокаду, как и все, безразлично относилась к тому, что во дворе больницы лежат сложенные, как дрова в штабеля, трупы.

- Вас ведь в 42-м эвакуировали?

- Да. В конце марта мой организм начал сдавать. Пошла за хлебом в магазин на Мытнинскую - знаете, булочная с таким зеркальным потолком? Так вот. Встала в очередь - и вдруг упала в обморок.

- И вам тоже никто не помог?

- Когда глаза открыла, смотрю, надо мной милиционер наклонился, спрашивает: «Где твои хлебные карточки?» А я их как зажала в руке, так даже в обмороке и держала, потому и не украли… Так до апреля и дожила. И 18-го числа наш институт эвакуировали. Добирались, сами понимаете, долго, несколько недель. Но, когда доехали до Пятигорска, нас там накормили горячим супом. Какое же это было чудо!

- И что было потом?

- Работала в госпитале, а когда немцы уже входили в Пятигорск, мы ушли из города вместе с курсантами школы лейтенантов. Дошли до Дагестана, были мобилизованы. А войну я закончила в мае 1945-го в Берлине, в составе Польской дивизии…