Работа как смысл свободы

Юбилейные экспозиции, которые включают в себя скульптурные портреты знаменитых деятелей ХХ века, живопись, графику, литографию, «дровизмы» (работы из поленьев), подготовила жена Израилевича художница Татьяна Решетникова.

Мы встретились с ней накануне вернисажей, чтобы поговорить о творчестве и о судьбе, которая связала ее с очень интересным мастером, мощной и незаурядной личностью - Григорием Израилевичем, который по праву считается символом художественного андеграундного искусства советского времени. Татьяна сохраняет наследие своего мужа в удивительной, за многие годы намоленной мастерской на набережной Адмиралтейского канала напротив входа в Новую Голландию. Здесь трудился Израилевич, порой выходил в садик около Бобринского дворца (теперь здесь факультет свободных искусств и наук СПбГУ), чтобы резать из дерева - любимого материала для скульптуры.

- Татьяна, почему, на ваш взгляд, Григорий Александрович, по образованию архитектор, избрал делом своей жизни скульптуру?

- Гриша мыслил пространственными образами. И выстраивал свои скульптуры во многом как архитектор, сочетая в них форму,  геометрические пропорции и визуальную выразительность. Он посвятил часть своей ранней карьеры архитектуре, шесть лет проработал в ГИПРОГОРе. Но Гриша был личностью чрезвычайно одаренной и разносторонней, чтобы остановиться лишь на одном занятии, - он хотел себя пробовать в разных ипостасях и в разных жанрах. Он не хотел сосредоточиться на чем-то одном.Он лепил керамику, делал скульптуру, рисовал акварели, занимался графикой, в частности литографией, общаясь с замечательными художниками этого направления: Капланом, Верейским, Ведерниковым, Якобсоном.

- При этом скульптурные портреты Израилевича настолько выразительны, что кажется поистине несправедливым, что они не стали знаками эпохи… Его работы явно претендуют на это! Ахматова, Гумилев, Мандельштам, Шостакович, Рихтер, Блок -портреты сделаны удивительно символично, они не только узнаваемы, они прежде всего метафоричны.

- Гришу, сейчас это даже трудно себе представить, относили к андеграундным художникам в 60-е-70-е, его работы были под запретом со стороны властей! Конечно, он страдал от некоей невостребованности. У него отняли мастерскую в ротонде Бобринского дворца (очень романтическое место) только потому, что он дружил с иностранными консулами, чьи портреты  делал. У него осталось место для работы в соседнем доме в подвале. Но для него все же был важен сам процесс, сам акт творчества, он был художником по своей сути. Грише надо было работать каждый день. Он говорил, что если он потеряет возможность работать, то такая жизнь ему не нужна. Он любил женщин, любил жизнь во всех ее проявлениях, любил людей. Но прежде всего - это работа и свобода самовыражения.

С утра он вставал, мерил себе давление, ведь он был довольно больным человеком, и шел в мастерскую. Гриша даже хотел бы, чтобы квартира и мастерская были в одном месте, чтобы не тратить времени на дорогу. Зарабатывал он совсем другими вещами: делал интерьеры, отливал прекрасные, выразительные памятники, надгробные барельефы. А эти скульптурные работы, о которых вы говорите, они, безусловно, наполняли его духовную жизнь.

- Вы стали четвертой женой Израилевича. И были в два раза моложе его. Чем привлек вас этот человек?

- Да, это была интересная история. Я же была совсем из другого мира - не художественного. Я закончила университет, писала диссертацию в Гатчине в институте ядерной физики. Была уже разведена, растила дочку Катю. А попала я в мастерскую к Израилевичу, когда пришла посмотреть надгробие моему другу-физику, альпинисту, который погиб на Памире. И вот как я туда попала, так сразу и поняла, что никуда теперь не уйду отсюда. Осталась тут на 30 лет.

Я почувствовала в этом человеке такую силу, такое тепло, такую мудрость, все то, чего мне, видно, давно не хватало в жизни. Израилевич сделал прекрасный памятник. Я увидела тогда, насколько он интересный художник. Спросила: а можно я приду, что-нибудь поделаю у вас в мастерской? Видно, во мне взыграли вдруг проснувшиеся гены: как-никак, а у меня в роду был Айвазовский. И так я стала к Грише приходить -мыла кисти, училась у него рисованию, лепке из глины, обжигу в муфельной печи. У нас завязался роман, и вскоре мы поженились. Мы были вместе 13 лет. До самой его смерти. Гриша занимал все мои помыслы. Он был моим настоящим другом, учителем, советчиком, я была полностью поглощена им как интересной, мощной личностью, росла рядом с ним как художник.

- Почему, как вы думаете, Израилевич не эмигрировал вместе со своей первой женой и двумя дочерьми?

- Прежде всего потому, что он по духу человек русской культуры. Вне ее он себя не представлял, он с ней сросся.  Художники приходили и спрашивали: у тебя что, Гриш, заказ, что ли, на Пастернака или на Ахматову? А это было не так. Гриша был сам себе заказчик, сам себе исполнитель. Ему это было просто очень интересно. Когда он решил сделать портрет Ахматовой, то буквально погрузился в ее жизнь, читал стихи, воспоминания Пунина, разговаривал с Зоей Борисовной Томашевской, в квартире которой в писательском доме останавливалась Анна Андреевна. И так во всех случаях. Он вдохновлялся человеком, влюблялся в него, начинал жить на какое-то время его жизнью. Так было и когда он работал над скульптурными портретами Солженицына, Рихтера, с которым  Гриша был знаком лично, Шостаковича, образ которого он передал через очки-пюпитр и нагромождение нот-клавиш рояля на голове. Когда он делал в дереве портрет Мандельштама - лицо-крест, то выходило так, что лицо будто сжималось этим крестом. Я тогда сказала Грише: надо так и оставить, потому что это усиливает эффект, создается ощущение, что поэту не дают говорить. А когда он работал над образом Анны Ахматовой, то сделал ее лицо намеренно очень вытянутым, как бы через взгляд Модильяни (с которым у Анны Андреевны был роман), через его характерный художественный прием. Он очень любил Стравинского и создал его портрет, проникнувшись звучанием симфонии «Весна священная».

- Кто приходил к вам в гости?

- Гриша был очень широким человеком. И даже более общительным, чем я. Я говорила: «Давай уж один день в неделю какой-нибудь выделим для гостей, чтобы визиты не отнимали твое время». Но вот уже слышу по телефону, он кому-то говорит: «Хорошо, приходите». Он дружил с математиками, физиками и музыкантами. Причем со всеми Гриша был одинаков - что с академиком, что с сантехником-водопроводчиком, который любил прийти пообщаться. Он не жалел себя, говорил: «Надо ехать к однокласснице-старушке на день рождения. К ней больше никто не придет, все же умерли». 

-  Часть работ Григория Израилевича хранятся в музеях города: Русском, музеях Ахматовой, Достоевского, Шаляпина, Театральном. А есть ли какие-то идеи на тот счет, чтобы Израилевича увидели в городской среде?

- Это чуть было не случилось при жизни Гриши. В начале 90-х мэр Анатолий Собчак подписал бумагу о том, что будет Сад скульптуры, где была заложена «Аллея поэтов Серебряного века». Гриша уже и Гумилева сделал в масштабе улицы. Но Собчака не стало, и идея так и осталась идеей. Сейчас хочу выйти на руководителей, в ведении которых находится садик Бобринских - мне кажется, там было бы уместным разместить скульптуры Гриши. Ведь много лет именно в этом садике он и резал свои работы. Все бомжи в округе знали его. Они не раз грабили его мастерскую - правда, таскали только бронзу (прямо на Адмиралтейском канале - бывшем Круштейна - стояла скупка). Тушенку брали. И грустно, и смешно теперь вспоминать. Когда Гриша умер, кто-то заглянул в окошко, сказал: «Старик-то умер, мы сочувствуем». Мальчик один добавил: «Дед делал искусство». Когда он сидел в садике, пока у него не отобрали часть мастерской в Ротонде, то со всеми общался. Его называли «попсовый дед»: одет он был довольно экзотично по тем временам - в одежду, которую ему присылали дочки из Америки.

Однажды был анекдотичный случай. Гриша встретил бомжей, и они ему рассказали: «Ой, старик, спасибо тебе. Мы на твои книжки всю зиму прожили».  То есть крали книги по искусству и продавали. Но Гриша им все прощал. И была вообще уникальная история. Он расписывал блюда огромные, глазурью покрывал. И их из мастерской сперли, приняв за старинную дорогую посуду. Менты нашли воров. И вот жена одного из них пришла и стала упрашивать, чтобы Гриша выступил на суде.  И ведь он пришел на суд и стал говорить в таком духе: знаете, народу-то искусство нужно. Вору дали условный срок и ограничились небольшим штрафом.

- Каким образом он чувствовал время?

- Гриша был очень восприимчив к политическим вещам. Когда случилось вторжение советских войск в Прагу в 1968 году, переживал это как личную трагедию и создал целый цикл литографий «Пражская весна».  А после того, когда в 70-е годы в журнале «Иностранная литература» напечатали пьесу Ионеско «Носороги», для Гриши началась тема носорогов в его собственном творчестве. Он лепил, рисовал этих носорогов в разных видах, есть у него очень эксцентричная скульптура - «Носороги и Сталин». Он чувствовал состояние мира, даже не выезжая в другие страны. Забавно было, когда он расспрашивал у навещавших нас иностранцев точный  адрес какого-то места, допустим, в Париже - по книжкам Гриша прекрасно представлял архитектурное расположение домов и улиц. А впервые мы выехали за рубеж лишь в 1989-м, в Стокгольм. И Гриша воочию убедился,  увидев этот город, насколько соразмерны могут быть улицы, площади, дома. Может быть, эти новые впечатления и добавили нового дыхания его скульптурным портретам. После этого у него особенно остро возникло желание изменить облик нашего города, в котором большинство памятников все-таки остаются кондовыми.

Я думаю, Григорий Израилевич, наследие которого я имею честь хранить и сегодня представлять людям, - это удивительная веха в петербургском да и, наверное, в российском искусстве, которое еще предстоит изучить и оценить по достоинству нашим современникам. 

Прямая речь

Татьяна Юрьева, директор Музея современного искусства им С. П. Дягилева СПбГУ, профессор:

«Весь день Гриша мог биться над монолитностью формы и обобщенностью пластики головы. Мог переходить от карандаша к кисти, от листа бумаги к холсту, от глины к камню или дереву - и хорошо, если вспоминал о хлебе с маслом. …На моих глазах творил новое направление в искусстве – “дровизм”. Из поленьев, которых в округе канала оказалось неожиданно много, Гриша создал неожиданные композиции, версты его столбовой дороги в искусстве, такой восклицательный знак на длинном творческом пути».

Григорий Израилевич (из его книги «Пуская мыльные пузыри»):

«Старость прекрасна, словно осень. Золотая осень! Я - старое дерево, у которого подгнили корни, засохли некоторые ветви, но вдруг каждый год кое-где вырастают молодые побеги свежей зелени. И снова шелестит листва и осыпаются редкие соцветия, созревают семена -и, может быть, какое-нибудь из них прорастет, попав на благодатную почву. А в дуплах старого дерева селятся осы, и птицы любят старые деревья, утешая их своим пением».

Фотографии Елены Добряковой, а также из личного архива Григория Израилевича